Сегодня тема приветствий и синематографа достаточно предсказуемо продолжилась. Моя очередь, ага.

— Муа! Ха! Ха! — говорю.
— Что муахаха? — осторожно спрашивает  nniddhogr.
— Ну так. Муахаха.
— Это тоже неплохое было бы культовое кино, — оживилась Надя.
— Вот если бы его ещё Антониони снимал, ооо, — довольно урчу я, — Явно бы в конце хохотал фонарь. Нет, фильм, конечно, был бы про любовь и несуразные человеческие взаимоотношения.
— Нет, это был бы фильм ужасов, — мрачно отвечает она.
— Погодите, — говорю, — Там была бы девушка с обалденно красивой спиной и она бы весь фильм страдаааааааала. В духовном, разумеется, плане. Потому что всё так слооооожно и она не знааааааает, что ей делать. Два раза бы накурилась, три раза напилась, переспала с незнакомцами по надобности. На скамейке в парке, — добавляю мстительно. — На одной и той же скамейке в парке! А над скамейкой — фонарь! Но о психологическом значении этого символа первые два часа фильма никто бы не догадывался. И вот она страдааааааает, лежа на скамейке и глядя на этот фонарь, — вальяжно продолжаю, — И ещё она смотрит вслед уходящему незнакомцу, который — разумеется! — не оглядывается.
— И здесь должны мимо проходить монашки и мвахаххахотать, — подхватывает Надя, скорее всего, вспоминая всё, чем ей насолил Антониони.
— Рано! — говорю. — А ещё бы у неё была подруга, чуть более разумная, у подруги был бы любимый мужчина. И вот этого бы мужчину вот той самой подруги, которая всё это время терпела её духовные выбрыки, наша героиня и трахнула бы под фонарём напоследок, — устояв перед соблазном посмаковать подробности, продолжаю, — И вот она лежит на скамейке в позе эмбриона, невидящим взором буравя горизонт. Тёмный парк, казалось бы, никого нет. И тут пошли монашки. Две. Молча.
Тут Надя, видимо от избытка духовности, выпала из аськи.
— Ну вот куда, куда вы, — кричу ей вслед, — Это же Антониони, потерпите ещё пару часиков. Ведь вот тут она и понимает, что это был знак! Вот оно! Она понимает, что всё это — лишь бездумные порывы грешной плоти, но что же делать? Она же смутно всё осознавала и до этого, потому-то и страдаааааала. Поднимает глаза вверх и видит всё тот же фонарь, который видел её падение, и вообще всё видел и аки нравственным прожектором освещает и её жизнь, и её поступки, и её страдаааания. Камера показывает сначала её, эмбриончиком рыдающую на скамейке, под сдавленные звуки рыданий переходит на фонарь, — продолжаю возбуждённо. — Фонарь крупным планом! Фонарь! Фонарь! Ааааа! Фонарь! Удар, катарсис, титры.
— Очаровательный фильм, — говорит Надя, осторожно выглядывая из оффлайна.