— Вот смотрю я сейчас косо на неоприходованное русское кино в папке с фильмами, — говорю я, — и думаю, что опять же какой-нибудь психоэмоциональный пиздец.
— Нет, оно хорошее качественное кино, — говорю я. — Но после него только идти и стреляться. Или вот вешаться в ободранной комнате коммуналки, устланной и заклеенной старыми газетами, среди старой же облезлой мебели. Из потолка с облупившейся штукатуркой торчит крюк — на него, когда заезжали в эту комнату, хотели повесить люстру, да вот всё никак. Только лампочка на шнуре висит, и никакой люстры, одна безысходность. А тут и крюк сгодился.
— Вот так, чтобы соседи-алкаши орали на общей кухне, — говорю я. — Один из них заглянул в дверь, посмотрел на тебя с петлёй на шее мутными глазами и сказал: «Слушай, мы там у тебя хлеба возьмём полбуханки, ладно? Я принесу потом. Ну ладно, не буду мешать», — и уходит.
— В этот момент, — говорю я, — окончательно понимаешь, что кроме того, как повеситься, у тебя уже вообще никаких светлых перспектив в жизни. А тут в коридоре детский радостный крик: «Мама! Мама, мы пришли!». Это мать (или сестра) с твоей(!), с твоей дочкой с прогулки вернулись.
— И вдруг понимаешь: господи, да можно ведь жить дальше, — говорю я. — Потому что выживали же как-то до этого, и дальше жить будем. И счастливые слёзы побежали по опухшим щекам, и вытирать их тыльной стороной красных усталых рук.
— А тут — хрясь! — ножка стула подломилась, потому что стул-то старенький, скрипучий, давно уж разваливался. А вот эти, которые пришли, — говорю я, — они же не сразу в комнату зайдут: сначала разденутся, потом пойдут мыть ручки, то-сё. И никто уже ничего не успеет сделать. Никак. Вот такое вот русское кино.
— Это вы сейчас пересказываете или фантазируете? — осторожно спрашивает Надя. — Потому что так сразу и не скажешь.
— Это я фантазирую, — отвечаю я мрачно. — На тему «Что я думаю про некоторые традиции в современном русском кинематографе».