Лолиты

Представьте: праздник, день рождения Минского Дворца Детей и Молодёжи (в дальнейшем для краткости, но не для удобства, именуемого МДДиМ), огромный банкетный зал, сцена, на сцене — дитё. Стихи читает.

Дитё очень маленькое, поэтому язык у него заплетается (ещё, а не уже).

Поэтому стихи читаются невнятно, зато с чувством. Все мамы, сидящие в зале, умиляются и украдкой утирают платочками сентиментальные слёзы.

Красота!

Пришла идея: на предстоящем ZаМИДлении выпустить на сцену нескольких девушек (желательно из числа покидающих юниорскую лигу), навязать им бантиков, одеть в юбочки, выдать по «Чупа-Чупсу» и воздушному шарику и отправить читать стихи. Вот с такими же милыми выражениями мордашек.

И языки пусть так же заплетаются (хорошо, если ещё, а не уже).

Тихий семейный праздник.

Милая педофилическая фантазия.

---

закаты

---

анонс

история болезни любви



…Вообще, её можно назвать счастливым человеком. У неё есть парень, муж и жена. Вот только ей всё-таки пришлось терпеть всех девушек своего парня, всех девушек своего мужа, всех девушек своей жены. Точнее, девушку. Что самое парадоксальное, одну и ту же…



...Завтрак на кухне…

Завтрак на её кухне, вместе с ней. Это не поглощение пищи, это ритуал.

К 9.00 я успевала вскочить, сунуться в душ, проглотить чашку какао с куском пиццы, собраться, вылететь из дому, переделать кучу своих дел, в час пик проехать через полгорода, найти несколько «Чупа-чупсов» (и если вы думаете, что это так просто, то вы просто не пробовали искать «Чупа-чупсы» около перекрёстка улиц Хмельницкого и Сурганова) и выдохнуть в домофон традиционное «Доброе утро!»

Она к этому времени успевала проснуться.

Моё чудо встречало меня на пороге, сонно бормотало «Доброе утро, жена», целовало в нос и шло на кухню. Шурша пакетами с хлебом и сыром, она что-то рассказывала про какого-нибудь очередного идиота. Или очередных идиотов. Я же тем временем банально досыпала на кухонном столе. Через некоторое время жена меня расталкивала и приставляла к святому делу варения кофе.

Кстати, про кофе. До питерской кофейни я кофе употребляла только в одном виде: много сахара и молоко. И всё. И больше никак. И вообще, я тогда понятия не имела, как его варить.

А теперь… Храните боги того, кто будет варить кофе по-невкусному в моём присутствии! Храните, боги…



...А я ползла по Гомелю, по холодному, мокрому Гомелю, по простышему Гомелю, по асфальту, который выл и пытался вырваться, выпрыгнуть, взобраться вверх по крышам, сбежать. Шёл дождь. Зонтик - вещь хорошая. Когда он в сумке. И ливень. И на вокзал - за сигаретами. Просто так.

А потом одну за другой, без остановки. Последние три - без фильтра. Фильтр можно просто выдернуть зубами из сигареты, а потом тянуть в себя дым до тех пор, пока не появится желание выплюнуть собственные лёгкие.

Общага. Балкон. Решётка. Дети за решёткой. Смотрят на мир.

День. Ночь. День.

Canta per me...

Меня трясло от холода и от дурного никотинового счастья.

Да, ещё маленькое личное землетрясение. Просто рухнули остатки детских идеалов. Чудом пыталась сохранить веру в себя. Зубами держала и обкуривала дымом, чтобы та упала в обморок и осталась со мной...

---

разговоры...

— Алло?

— Слушай, где найти умного мальчика?

— Я не знаю… По-моему…

— Пойми, мне же не для себя!..

— ???

— Мне для команды…

— Тьфу на тебя! Тогда, тем более, понятия не имею.

---

on TV

— Я вижу, господин Бычуткин, с вами сегодня приехала ваша жена. Здравствуйте.

— Здравствуйте, господин ведущий.

— Скажите, ваш муж изменился с тех пор, как стал играть в «Что?Где?Когда?»?

— Ну… Наверное, изменился.

— Как?

— Я не знаю… Стал лучше, что ли…

— Вы представляете: с тех пор, как человек стал знатоком, он стал лучше. Такое редко бывает…

---

швейная машинка

выкидыш конструкторской мысли: дизайна ради расположить болты так, чтобы они не выкручивались вообще.

спецрасположение для избранных, так как добраться до них можно только очень кривыми руками.

---

noir

...canta per me...

---

цвета

for @diary - слева sestrizza_alenushka

---

стиль

Поразмыслив над судьбой своею, а также над стилем ведения дневника личного, осознала, что целый год сижу здесь, аки ворона на высоком дубе, а что в мире творится да и не знаю. В виду имеется: нос в Инет высунула, запись кинула, избранное одним глазком глянула да и пошла себе дале-е-ече. А ведь среди добрых дневникоцев немало и людей славных, людей интересных. Общаться-с, милая, надо.

Из того следует: нех вам, девонька, сидеть яко ведмедь во своей берлоге, пора бы вам, красавица, пойти, позабрасывать соседей комментариями многомудрыми.

Чем, собственно, и займусь.

---

старая добрая память

обещанные аватарки



AntiMax





Kissandra

---

пятница 13

Чем я отличаюсь от своей бабушки?

Если бы я прыгнула в поезд, который отправляется в пятницу в 18.49, я бы поехала в Питер.

А бабушка уехала в Ленинград.

---

жизнь

Нашла эпиграф для недописанной пьесы:

«Любовь придумали трубадуры в XI веке».

«Любовь придумали ТрубаДуры в XI веке».

Так будет лучше.

---

кадр

---

всё сказано

---

весна (уже май месяц)

---

парк

...наша крыша - небо голубое...

голову задерёшь, вверх посмотришь

а там...

а там - облака

да

плывут

значит, крыша поехала

куда-то опять

туда ей и дорога

пусть едет

я ей куплю обратный билетик

---

было

…На день восьмой, отдохнув от трудов праведных, Господь заскучал. Ибо всё что, видел Он, было ему знакомо, всё, что окружало Его, сотворил он сам.

Посмотрел Господь на дело рук своих, оглядел мир, которому от роду было всего лишь семь дней, и увидел, что это — хорошо.

Скучно…

---

плюс

Павел Кузьменко

«Б» (часть третья)



Царь наш и государь Михаил Федорович вельми млад и дурен бых. Оножды шед по саду со отцем своим святейшим патриархом Филаретом и со почтением слушаше поущения его узрел на земли лягвие и схватив оную перстами ничтоже сумняшеся засунул оную Филарету за воротник. Что сие? — воскликнул патриарх. Лягвие небесное, — потупя очи долу ответствовал царь наш.



28 января. Ничего не понимаю. Точно ли двадцать вoсьмое? Ничего не понимаю. За окном троллейбуса «Б» всё то же самое, что и вчера, а может, и завтра. Видел снегопосыпательную машину. Зачем Садовое кольцо посыпать снегом?

Помню только, что, будучи честным человеком, с целью спасти тяжело больную Родину от приступа сумасшествия, выразившегося в повышении цен на водку, в связи с ее телепортацией в перпендикулярный мир, сел в троллейбус маршрута «Б», чтобы проехать две остановки до института Склифосовского и вызвать скорую спасительную помощь и реанимацию Родине. Я слышал, как водитель по трансляции объявил: «Следующая остановка «Институт Склифосовского», потом немножечко заснул от усталости, склонив голову на плечо пышной блондинки. Проснулся — слышу: «Следующая остановка «Институт Склифосовского», — и моя голова на плече худенькой старушки. Что я, проспал целый круг? Иди сколько?

Что же делать? И что же с Родиной? Я вскочил, штормовой походкой маримана пробежал к водителю, постучал в стеклянную перегородку.

— Что случилось? Почему стоим?

— Нету книжечек.

— Я спрашиваю, почему стоим? Дайте выйти.

— Дайте ему, все дайте. Нету книжечек.

— Почему нету книжечек?!

— Не напечатали. Бумаги не хватает.

Я посмотрел в ящичек для бортового журнала жалоб и предложений — пусто, но под ним какая-то не в себе борода корябала нечто в тетрадочке...



...Ишъ какой шустрый выискался. Пары остановок вытерпеть не может. Дневник ему позарез сочинить надо, в историю войти, завещание завещать...

И не учуяла ни слухом, ни духом, ни аурой тихая постельная девушка Алена, как тишайший государь Алексей показался в постели, Тс-с, —приложил он августейший палец к ее сахарным губам. Пот русской печи скользил меж её гладких грудей. Готовилось Соборное уложение. Пылкоокий Никон троеперстно посолил расстегай. А тем временем...



Тем временем, тем временем — олух придурочный, даром бороду отрастил. Тем временем троллейбус остановился на Смоленской площади. Справа я посмотрел и не увидел неба — значит, МИД, открытый всем флагам. Слева — сквер, памятник св. Эдуарду, пролезающему через игольное ушко. Все верно — Смоленская площадь. «Следующая остановка «Институт Склифосовского», — объявил водитель. Все верно, следующая.

Но почему направленный мощным магнитным октябрьским полем корпускулярный поток автомобилей стремглав проносится мимо, а наш троллейбус маршрута «Б» №7772: только вздрагивает, породисто дергает боками, отгоняя мух и пассажиров, и пускает по салону шаровые молнии? У одной дамы через два сиденья от меня элегантно загорелась пышная прическа. Дама кокетливо заткнула нос платочком. Что за странные бичи мечутся за стеклом? Что за бестактные вопросы в толчее у дверей: «Вы сходите?»

Ах вот в чем дело. У троллейбуса рога отцепились от проводов и весело засвистели в пространстве, и синий рогоносец недоуменно и обиженно замер перед этим самым фактом.

Водитель в мужественной желтой маечке с надписью на груди «Водитель Горобовщиков» и на спине — «Иди на фиг» полез в небо на свой аппарат устранять аварию. У меня было время поторопиться. У меня было время поторопиться. У меня было время поторопиться.

Великий же господин наш князь государь Феодор цветок лазоревый Алексеевич, упокой Господи его невинную душу…

28 января. Водитель Горобовщиков исчез в небесах устранять аварию. Двери заклинило толпой вьетнамцев, жаждущих счастья. Мой слух привлек диалог двух господ, рыжего и седого, ехавших, то есть сидевших сзади.

Седой: Стёб как методологический постулат российского менталитета, безусловно, органичен этой культуре, имманентен.

Рыжий: Ну конечно, скажете тоже. Скоморошество, как наиболее древний, характерный пример стебового; элемента устной литературы и искусства, находится полностью в русле общеевропейской карнавальной парадигмы, совершенно неотъемлемой части медиевистского реактивного негативизма в парадигме христианской этики.

Седой: Нет, при чем здесь скоморошество? Это было бы слишком поверхностно. Я имею в виду очень латентный (в силу обстоятельств) стебовый стержень в средневековой письменной культуре России, причем в абсолютно атрибутированных памятниках. И не только, тут вы, конечно, согласитесь, в поздних, как «Житие протопопа Аввакума», переписка Ивана Грозного и Курбского, «Послание» Максима Грека, но и в домонгольских: «Слово о полку Игореве» и — вы поразитесь — «Русская правда»!

Рыжий. Помилуйте, аргументируйте.

Седой. Охотно. Этнокультурная и военная экспансия восточных славян в угро-финские в основном территории Восточно-Европейской равнины есть своего отрыжка или последний всплеск Великого европейского переселения народов, в очень малой степени ассоциированный с римским имперским фактором. Эта задержка повлекла за собой все остальные.

Рыжий:. Ну-у, в общем согласен. И остальные, включая ельцинские реформы...

Седой: Оседлая земледельческая культура оказалась в непримиримой конфронтации с фактом политически легко подчинимой чудовищной территории, где могло разместиться пять тысяч Древних Греций. Это привело к двум последствиям. Первое — к крайне небольшой плотности. И в прямом и, так сказать, воображаемом смысле. Даже если люди жили кучно в городах, представление о бескрайних просторах родины вызывало в них смешанное чувство агорафобии и желание докричаться довсюду и объять все. Второе — к стыду, как к несущему стержню российской уникальности.

Рыжий: Протестую! Стыд есть всего-навсего трансформированная в завышенный статус неадекватная инстинктивная реакция на поражение индивидуума в борьбе за сооциальный статус в микросоциуме.

Седой: Отнюдь нет. Стыд в России есть, напротив, трансполированная на индивидуума коллективная реакция общего духовного пауперизма, агностицирующего в макропространстве. Стыд есть маскирующаяся, митифирующая нищета перед сторонним наблюдателем.

Рыжий: Каким сторонним?

Седой: Космическими пришельцами.

Рыжий: Ой... Ну ты, бля, даешь.

Седой: Обратимся к источникам. Вот что пишет Андрей Курбский царю Ивану Грозному в письме №1567: «Не прегордые ли царства разорили и подручных во всём тобе сотворили, мужеством храбрости их, у них же прежде в работе быша праотцы наши». А вот что отвечает Иван: «А еже писал и то, будто те предстатели прегордые царства разорили и подручны нам их во всем сотворили, у них же преже в работе были праотцы наши». Ну что о них, двух стыдливых, мог подумать сторонний наблюдатель?

(Сзади послышался столь знакомый, столь исконный стеклянный благовест горлышка бутылки о край стакана. Через некоторое время диалог был закончен.)

Рыжий: Послушай, а ведь, положа руку на сердце, ты всё это соврал?

Седой: Соврал.

---

КоЯn

Hey, I'm feeling tired

My time, is gone today

You flirt with suicide

Sometimes, that's ok

Hear what others say

I'm here, standing hollow

Falling away from me

Falling away from me



Day, is here fading

That's when, I would say

I flirt with suicide

Sometimes kill the pain

I can always say

'It's gonna be better tomorrow'

Falling away from me

Falling away from me

---

память

Будучи не загрызенной, но сожранной угрызениями, исполняю давно и успешно позабытые обещания. Всем остальным: не волнуйтесь, и до вас очередь дойдёт. Скоро.

Находящимся в смятённом состоянии духа читать не рекомендую. По мироощущению даёт больно. Перед глазами плывут цветные круги и прочие видеопомехи. Ориентируйтесь наощупь.



Павел Кузьменко

«Б» (часть первая)

«Б» — взрывной звук, словно вытаскивают пробку из бутылки

Звонок в дверь. То есть подрагивающий хватательный палец, частично покрытый порочными волосками и сухим ногтем, собирающим грязь, — обгорелая от хулиганства кнопка — какие-то там клеммы из-под пружинок — резвый массовый побег электронов — железная ловушка —и звук. Требовательный и навязчивый. То есть из-за такой фанерненькой и деревянненькой, слегка обитой и уплотненной, но в целом символической двери моего воздушного замка в окружении полумифической страны.

Некий человек средних лет и внешних параметров, но необыкновенно содержательный изнутри, более того, излюбленный изнутри всеми силами богатой, глубокомысленной и позитивной души — то есть Автор Этих Строк, вздрогнул и подумал: «Звонят».

Перед моими глазами долго и липко текли сверху вниз строчки рефлексирующей на почве мозговой деятельности провинциальной девушки о том, что конца ее деятельности не будет.

Второй звонок. «Однако второй звонок», — мелькнула серебристой рыбкой мысль и тут же была проглочена orромной проблемой — неуплата за электричество, телефон, жилую площадь моего воздушного замка полумифическому государству чревата нарастанием пени, штрафом, выселением, скитальчеством и безвременной смертью под чужим забором. Хм.

Третий звонок. Провинциальная девушка написала: «Горящий огонь пылающей зари согревал мое сердце», — и я тепло подумал о своей собственной возлюбленной: «Гадость! Ну какая же ты гадость. Как ты могла сказать такое, как ты могла отпустить такой кирпич с крыши на голову? Как у тебя только змеиный язык повернулся — тьфу. Хотя, конечно же, права. И четвертый звонок тому подтверждение».

А вот и пятый. Хреново, милая, не радует, любимая Звоночки звенят, время убегает, плоть стареет, душа портится, и ничего хорошего не светит, потому что лампочки давно перегорели, электрик сто лет как запил, а электроны, наши обеззаряженные электроны...

Какой уже звонок по счету? Седьмой-восьмой? Эти требовательные, эти приговорные звуки. Этот нервный цокот бледно-красно-вороного Змея Горыныча по скребучим плиткам лестничной площадки.,

Десять, одиннадцать, ...дцать, ...дцать. Пошли, повалили звонки-тинэйджеры, жестокие и безоглядные.

Куда ж ты, розовый рассвет? Ты помнишь? — Помню. Из-за вставших на заре меж трепещущей зелени дерев торжественно поднимается и разгорается юное сердце. И робкое лобзание, и тени на стене, живое, живое, незаживающее касание, поллюция на простыне.

Звонки, звонки, уроки, перемены, экзамены, поступки, деньги, кстати, некстати вновь экзамены, вопрос-ответ, вопрос-ответ, звонок, и следующий звонок уже через пять лет, и зона за спиной. И прапор тройку запрягает, мол, в будущее — бледно-красно-вороной рассвет встает и над тайгой разносит: «Звонок № 24».

Ах ты, моя выдуманная жизнь в туманных очертаниях мифа. Двадцать пятый. Иногда живое биологическое существо высовывалось и заглядывало в светлое вместилище разума: «Ты чего там думаешь-то вообще?» — «Я думаю вообще-то вступить в орден аспирантуры и по путевке комсомольско-государственной безопасности работать директором музея Ленина на острове Гренада (12° с.ш., 62° з.д.)». — «Ты это, точно офигел». И похрапывающее рядом другое биологическое существо выразительно поворачивается на другой крутой бок. Двадцать седьмой.

Нет ничего неповторимее песочка в сквере, с удовольствием повизгивающего под ногами, хромого голубя на дорожке, кивающего в такт времени, желанной девушки, медленно спешащей ко мне. Я понял, что могу это все...

Тридцатый. Да погоди ты. Из-за спины выскочила караульная луна, и мы с Мареком почувствовали себя в Черном море, как в тазике с водой. Резвый борей раздувал сопливый носовой платок на нашей мачте. Резиновая лодка «Стремительный» шла по курсу пограничного катера «На замке». Мы ориентировались только по звездам. Созвездие Указательной Стрелки указывало на Турцию. Но тут позвонили в тридцать пятый раз.

— Это невозможно. Это переходит всякие границы. Я этого не перенесу. Умру, и все тут.

То же самое решил тот, чей рыжий порочный палец безответно массировал клитор звонка. Он был средних лет и параметров, но необыкновенно содержательный и, конечно, излюбленный собою, то есть не Автор Этих Строк.

А я смотрю и вижу, как из тоненького взвизга, нежного всхлипа вспучивается, вздувается и лопается, загаживая весь мой неприступный замок, тридцать шестой звонок. Ну, или тридцать седьмой там, или еще какой пьяный поезд выскакивает из-под рук в свою нору под адскими числами. Платформа покачивается, брыкается. Ревущие сороковые «Юго-Западной» ревут: «Молодой человек, наземным!» Сложным наземным путем за обманчивым огоньком не то на небо, не то в преисподнюю, а на самом-то деле в картотеку скучной штемпельной конторы под номером — о! ого! сороковой.

Нет, гадом буду, это я кому-то понадобился. И вот тут же мигом бросил все дела, стремительной походкой подскочил к двери, потому что следующий звонок был бы выстрелом на уровне груди.

Негромко щелкнув замком, я осторожно и широко распахнул вожделенный кем-то там .вход и, смело глядя в глаза незнакомому рыжему человеку, спросил:

— Кто там?

Человек от неожиданности перестал звонить, выронил утробно хлюпнувший портфель и ответил:

— Где?

Нетрудно догадаться, что это был Дикий Поэт Шмуц, не к ночи будь помянут, явившийся невовремя и не туда.