Павел Кузьменко
«Б» (часть третья)
Царь наш и государь Михаил Федорович вельми млад и дурен бых. Оножды шед по саду со отцем своим святейшим патриархом Филаретом и со почтением слушаше поущения его узрел на земли лягвие и схватив оную перстами ничтоже сумняшеся засунул оную Филарету за воротник. Что сие? — воскликнул патриарх. Лягвие небесное, — потупя очи долу ответствовал царь наш.
28 января. Ничего не понимаю. Точно ли двадцать вoсьмое? Ничего не понимаю. За окном троллейбуса «Б» всё то же самое, что и вчера, а может, и завтра. Видел снегопосыпательную машину. Зачем Садовое кольцо посыпать снегом?
Помню только, что, будучи честным человеком, с целью спасти тяжело больную Родину от приступа сумасшествия, выразившегося в повышении цен на водку, в связи с ее телепортацией в перпендикулярный мир, сел в троллейбус маршрута «Б», чтобы проехать две остановки до института Склифосовского и вызвать скорую спасительную помощь и реанимацию Родине. Я слышал, как водитель по трансляции объявил: «Следующая остановка «Институт Склифосовского», потом немножечко заснул от усталости, склонив голову на плечо пышной блондинки. Проснулся — слышу: «Следующая остановка «Институт Склифосовского», — и моя голова на плече худенькой старушки. Что я, проспал целый круг? Иди сколько?
Что же делать? И что же с Родиной? Я вскочил, штормовой походкой маримана пробежал к водителю, постучал в стеклянную перегородку.
— Что случилось? Почему стоим?
— Нету книжечек.
— Я спрашиваю, почему стоим? Дайте выйти.
— Дайте ему, все дайте. Нету книжечек.
— Почему нету книжечек?!
— Не напечатали. Бумаги не хватает.
Я посмотрел в ящичек для бортового журнала жалоб и предложений — пусто, но под ним какая-то не в себе борода корябала нечто в тетрадочке...
...Ишъ какой шустрый выискался. Пары остановок вытерпеть не может. Дневник ему позарез сочинить надо, в историю войти, завещание завещать...
И не учуяла ни слухом, ни духом, ни аурой тихая постельная девушка Алена, как тишайший государь Алексей показался в постели, Тс-с, —приложил он августейший палец к ее сахарным губам. Пот русской печи скользил меж её гладких грудей. Готовилось Соборное уложение. Пылкоокий Никон троеперстно посолил расстегай. А тем временем...
Тем временем, тем временем — олух придурочный, даром бороду отрастил. Тем временем троллейбус остановился на Смоленской площади. Справа я посмотрел и не увидел неба — значит, МИД, открытый всем флагам. Слева — сквер, памятник св. Эдуарду, пролезающему через игольное ушко. Все верно — Смоленская площадь. «Следующая остановка «Институт Склифосовского», — объявил водитель. Все верно, следующая.
Но почему направленный мощным магнитным октябрьским полем корпускулярный поток автомобилей стремглав проносится мимо, а наш троллейбус маршрута «Б» №7772: только вздрагивает, породисто дергает боками, отгоняя мух и пассажиров, и пускает по салону шаровые молнии? У одной дамы через два сиденья от меня элегантно загорелась пышная прическа. Дама кокетливо заткнула нос платочком. Что за странные бичи мечутся за стеклом? Что за бестактные вопросы в толчее у дверей: «Вы сходите?»
Ах вот в чем дело. У троллейбуса рога отцепились от проводов и весело засвистели в пространстве, и синий рогоносец недоуменно и обиженно замер перед этим самым фактом.
Водитель в мужественной желтой маечке с надписью на груди «Водитель Горобовщиков» и на спине — «Иди на фиг» полез в небо на свой аппарат устранять аварию. У меня было время поторопиться. У меня было время поторопиться. У меня было время поторопиться.
Великий же господин наш князь государь Феодор цветок лазоревый Алексеевич, упокой Господи его невинную душу…
28 января. Водитель Горобовщиков исчез в небесах устранять аварию. Двери заклинило толпой вьетнамцев, жаждущих счастья. Мой слух привлек диалог двух господ, рыжего и седого, ехавших, то есть сидевших сзади.
Седой: Стёб как методологический постулат российского менталитета, безусловно, органичен этой культуре, имманентен.
Рыжий: Ну конечно, скажете тоже. Скоморошество, как наиболее древний, характерный пример стебового; элемента устной литературы и искусства, находится полностью в русле общеевропейской карнавальной парадигмы, совершенно неотъемлемой части медиевистского реактивного негативизма в парадигме христианской этики.
Седой: Нет, при чем здесь скоморошество? Это было бы слишком поверхностно. Я имею в виду очень латентный (в силу обстоятельств) стебовый стержень в средневековой письменной культуре России, причем в абсолютно атрибутированных памятниках. И не только, тут вы, конечно, согласитесь, в поздних, как «Житие протопопа Аввакума», переписка Ивана Грозного и Курбского, «Послание» Максима Грека, но и в домонгольских: «Слово о полку Игореве» и — вы поразитесь — «Русская правда»!
Рыжий. Помилуйте, аргументируйте.
Седой. Охотно. Этнокультурная и военная экспансия восточных славян в угро-финские в основном территории Восточно-Европейской равнины есть своего отрыжка или последний всплеск Великого европейского переселения народов, в очень малой степени ассоциированный с римским имперским фактором. Эта задержка повлекла за собой все остальные.
Рыжий:. Ну-у, в общем согласен. И остальные, включая ельцинские реформы...
Седой: Оседлая земледельческая культура оказалась в непримиримой конфронтации с фактом политически легко подчинимой чудовищной территории, где могло разместиться пять тысяч Древних Греций. Это привело к двум последствиям. Первое — к крайне небольшой плотности. И в прямом и, так сказать, воображаемом смысле. Даже если люди жили кучно в городах, представление о бескрайних просторах родины вызывало в них смешанное чувство агорафобии и желание докричаться довсюду и объять все. Второе — к стыду, как к несущему стержню российской уникальности.
Рыжий: Протестую! Стыд есть всего-навсего трансформированная в завышенный статус неадекватная инстинктивная реакция на поражение индивидуума в борьбе за сооциальный статус в микросоциуме.
Седой: Отнюдь нет. Стыд в России есть, напротив, трансполированная на индивидуума коллективная реакция общего духовного пауперизма, агностицирующего в макропространстве. Стыд есть маскирующаяся, митифирующая нищета перед сторонним наблюдателем.
Рыжий: Каким сторонним?
Седой: Космическими пришельцами.
Рыжий: Ой... Ну ты, бля, даешь.
Седой: Обратимся к источникам. Вот что пишет Андрей Курбский царю Ивану Грозному в письме №1567: «Не прегордые ли царства разорили и подручных во всём тобе сотворили, мужеством храбрости их, у них же прежде в работе быша праотцы наши». А вот что отвечает Иван: «А еже писал и то, будто те предстатели прегордые царства разорили и подручны нам их во всем сотворили, у них же преже в работе были праотцы наши». Ну что о них, двух стыдливых, мог подумать сторонний наблюдатель?
(Сзади послышался столь знакомый, столь исконный стеклянный благовест горлышка бутылки о край стакана. Через некоторое время диалог был закончен.)
Рыжий: Послушай, а ведь, положа руку на сердце, ты всё это соврал?
Седой: Соврал.
«Б» (часть третья)
Царь наш и государь Михаил Федорович вельми млад и дурен бых. Оножды шед по саду со отцем своим святейшим патриархом Филаретом и со почтением слушаше поущения его узрел на земли лягвие и схватив оную перстами ничтоже сумняшеся засунул оную Филарету за воротник. Что сие? — воскликнул патриарх. Лягвие небесное, — потупя очи долу ответствовал царь наш.
28 января. Ничего не понимаю. Точно ли двадцать вoсьмое? Ничего не понимаю. За окном троллейбуса «Б» всё то же самое, что и вчера, а может, и завтра. Видел снегопосыпательную машину. Зачем Садовое кольцо посыпать снегом?
Помню только, что, будучи честным человеком, с целью спасти тяжело больную Родину от приступа сумасшествия, выразившегося в повышении цен на водку, в связи с ее телепортацией в перпендикулярный мир, сел в троллейбус маршрута «Б», чтобы проехать две остановки до института Склифосовского и вызвать скорую спасительную помощь и реанимацию Родине. Я слышал, как водитель по трансляции объявил: «Следующая остановка «Институт Склифосовского», потом немножечко заснул от усталости, склонив голову на плечо пышной блондинки. Проснулся — слышу: «Следующая остановка «Институт Склифосовского», — и моя голова на плече худенькой старушки. Что я, проспал целый круг? Иди сколько?
Что же делать? И что же с Родиной? Я вскочил, штормовой походкой маримана пробежал к водителю, постучал в стеклянную перегородку.
— Что случилось? Почему стоим?
— Нету книжечек.
— Я спрашиваю, почему стоим? Дайте выйти.
— Дайте ему, все дайте. Нету книжечек.
— Почему нету книжечек?!
— Не напечатали. Бумаги не хватает.
Я посмотрел в ящичек для бортового журнала жалоб и предложений — пусто, но под ним какая-то не в себе борода корябала нечто в тетрадочке...
...Ишъ какой шустрый выискался. Пары остановок вытерпеть не может. Дневник ему позарез сочинить надо, в историю войти, завещание завещать...
И не учуяла ни слухом, ни духом, ни аурой тихая постельная девушка Алена, как тишайший государь Алексей показался в постели, Тс-с, —приложил он августейший палец к ее сахарным губам. Пот русской печи скользил меж её гладких грудей. Готовилось Соборное уложение. Пылкоокий Никон троеперстно посолил расстегай. А тем временем...
Тем временем, тем временем — олух придурочный, даром бороду отрастил. Тем временем троллейбус остановился на Смоленской площади. Справа я посмотрел и не увидел неба — значит, МИД, открытый всем флагам. Слева — сквер, памятник св. Эдуарду, пролезающему через игольное ушко. Все верно — Смоленская площадь. «Следующая остановка «Институт Склифосовского», — объявил водитель. Все верно, следующая.
Но почему направленный мощным магнитным октябрьским полем корпускулярный поток автомобилей стремглав проносится мимо, а наш троллейбус маршрута «Б» №7772: только вздрагивает, породисто дергает боками, отгоняя мух и пассажиров, и пускает по салону шаровые молнии? У одной дамы через два сиденья от меня элегантно загорелась пышная прическа. Дама кокетливо заткнула нос платочком. Что за странные бичи мечутся за стеклом? Что за бестактные вопросы в толчее у дверей: «Вы сходите?»
Ах вот в чем дело. У троллейбуса рога отцепились от проводов и весело засвистели в пространстве, и синий рогоносец недоуменно и обиженно замер перед этим самым фактом.
Водитель в мужественной желтой маечке с надписью на груди «Водитель Горобовщиков» и на спине — «Иди на фиг» полез в небо на свой аппарат устранять аварию. У меня было время поторопиться. У меня было время поторопиться. У меня было время поторопиться.
Великий же господин наш князь государь Феодор цветок лазоревый Алексеевич, упокой Господи его невинную душу…
28 января. Водитель Горобовщиков исчез в небесах устранять аварию. Двери заклинило толпой вьетнамцев, жаждущих счастья. Мой слух привлек диалог двух господ, рыжего и седого, ехавших, то есть сидевших сзади.
Седой: Стёб как методологический постулат российского менталитета, безусловно, органичен этой культуре, имманентен.
Рыжий: Ну конечно, скажете тоже. Скоморошество, как наиболее древний, характерный пример стебового; элемента устной литературы и искусства, находится полностью в русле общеевропейской карнавальной парадигмы, совершенно неотъемлемой части медиевистского реактивного негативизма в парадигме христианской этики.
Седой: Нет, при чем здесь скоморошество? Это было бы слишком поверхностно. Я имею в виду очень латентный (в силу обстоятельств) стебовый стержень в средневековой письменной культуре России, причем в абсолютно атрибутированных памятниках. И не только, тут вы, конечно, согласитесь, в поздних, как «Житие протопопа Аввакума», переписка Ивана Грозного и Курбского, «Послание» Максима Грека, но и в домонгольских: «Слово о полку Игореве» и — вы поразитесь — «Русская правда»!
Рыжий. Помилуйте, аргументируйте.
Седой. Охотно. Этнокультурная и военная экспансия восточных славян в угро-финские в основном территории Восточно-Европейской равнины есть своего отрыжка или последний всплеск Великого европейского переселения народов, в очень малой степени ассоциированный с римским имперским фактором. Эта задержка повлекла за собой все остальные.
Рыжий:. Ну-у, в общем согласен. И остальные, включая ельцинские реформы...
Седой: Оседлая земледельческая культура оказалась в непримиримой конфронтации с фактом политически легко подчинимой чудовищной территории, где могло разместиться пять тысяч Древних Греций. Это привело к двум последствиям. Первое — к крайне небольшой плотности. И в прямом и, так сказать, воображаемом смысле. Даже если люди жили кучно в городах, представление о бескрайних просторах родины вызывало в них смешанное чувство агорафобии и желание докричаться довсюду и объять все. Второе — к стыду, как к несущему стержню российской уникальности.
Рыжий: Протестую! Стыд есть всего-навсего трансформированная в завышенный статус неадекватная инстинктивная реакция на поражение индивидуума в борьбе за сооциальный статус в микросоциуме.
Седой: Отнюдь нет. Стыд в России есть, напротив, трансполированная на индивидуума коллективная реакция общего духовного пауперизма, агностицирующего в макропространстве. Стыд есть маскирующаяся, митифирующая нищета перед сторонним наблюдателем.
Рыжий: Каким сторонним?
Седой: Космическими пришельцами.
Рыжий: Ой... Ну ты, бля, даешь.
Седой: Обратимся к источникам. Вот что пишет Андрей Курбский царю Ивану Грозному в письме №1567: «Не прегордые ли царства разорили и подручных во всём тобе сотворили, мужеством храбрости их, у них же прежде в работе быша праотцы наши». А вот что отвечает Иван: «А еже писал и то, будто те предстатели прегордые царства разорили и подручны нам их во всем сотворили, у них же преже в работе были праотцы наши». Ну что о них, двух стыдливых, мог подумать сторонний наблюдатель?
(Сзади послышался столь знакомый, столь исконный стеклянный благовест горлышка бутылки о край стакана. Через некоторое время диалог был закончен.)
Рыжий: Послушай, а ведь, положа руку на сердце, ты всё это соврал?
Седой: Соврал.