Новая забава. Даю начало рассказа, вы продолжаете. Просьба: постарайтесь сохранить стиль изложения =) Авторам позволено абсолютно всё.
…да ещё и погода окаянная людям честным никакого спокою не даёть: то снегом беленьким да мягоньким сеет, то дождиком мокрым добрым молодцам за шиворот каплет.
Времена сейчас зело грустные настали: красны девицы по горенкам сидять и по прынцам заморским воздыхають. Прынцы заморские ноне попереводились все, токмо лошади их белые по городу-то по столичному шастають, чтоб им пусто было, кривоногим да хитромордым. Ибо кабы оне, как и положено добрым коням богатырским, втихомолку шастали, дык ведь оне, моськи басурманские, ташшут со дворов снедь всякую, какую видеть могуть. Да кабы одною снедью перебивалися, дык ведь намеднясь у Маньки Рыжей три простынушки свадьбешные зажевали, окаянныя! Манька же наша не прынцесса какая малахольная, дык она на двор вышла да конякам тем по мордам хворостиною и надавала. А рука-то у Маньки тяжела будет, от ейной рученьки и муженёк её, Ванька, под подушки хоронится. Знает, чёрт лохматый, что подушки Манька трогать не будет — подушки-то её от бабки досталися.
Ну дык Рыжая коняк тех хворостиною-то отстегала, оне и поразбегалися по дворам окрестным. Кабыть оне все поубёгивали, дык ведь аж цельных две коняки в дом-то Манькин заскочило! Один под лавкою схоронился, а второй в кадку с водой запрыгнул, как будто и нетути его тута! Токмо глаза в воде лупают. А Ванька, муж-то Манькин, водицы испить захотел: видно, вечерком до этого посидели с ребятушками знатно. Подходит он, значицца, к кадке, над водою наклоняется, а оттудыть на него глазья лиходейския вылупилися! Ванька поначалу онемел, с перепугу-то, а после заголосил. Знатно мужик заливалси: ажно у хаты крышу чуть не снесло. Манька со двора прибёгла — посмотреть с чего бы муженёк заливается, да тут вторая коняка, котора до энтого под лавкою хоронилася, видимо с большого перепугу прямо Маньке под ноги как выпрыгнет! Манька на пол брякнулась и сама заголосила не хужей мужниного. Тут ужо и тая коняка, что в кадке сидела, наружу показалася. Ванька с Манькой, энту лиходейску морду у себя над кадкой увидав, завопили пуще прежнего. Коняка из кадки выскочила — поминай как звали. Ванька токмо опосля приметил, что конь тот белый и подарочек на память долгую хозяевам хлебосольным оставил: навалил в кадку навозу свежайшего, моська басурманская!
Спросите вы, люд добрый: по какому такому праву по городу нашему всяки белы кони расхаживат? Дык вот история-то какая: на энтих конях прынцы заморские в город понаехали, а опосля пропали кудысь, как корова языком слизала (а про коровушек наших — энто злобныя наветы, не жруть оне, что попало). Люди знающие поговаривають, что прынцев всех злобна драконятина зажевала, котора за городом в лесу поселилася. Да вот только на кой драконятине-то прынцы посдавалися — энто нам неизвестно.
Вот намеднись сын кузнецов, Юрок (так-то его Георгием кличуть, да вот чтой-то никто его кроме как Юрком и не называеть), сподобился сходить в тот лес заповедный, змеюке той дракономордой бока намять ибо совсем уж житья не стало от коняк ополоумевших…
…да ещё и погода окаянная людям честным никакого спокою не даёть: то снегом беленьким да мягоньким сеет, то дождиком мокрым добрым молодцам за шиворот каплет.
Времена сейчас зело грустные настали: красны девицы по горенкам сидять и по прынцам заморским воздыхають. Прынцы заморские ноне попереводились все, токмо лошади их белые по городу-то по столичному шастають, чтоб им пусто было, кривоногим да хитромордым. Ибо кабы оне, как и положено добрым коням богатырским, втихомолку шастали, дык ведь оне, моськи басурманские, ташшут со дворов снедь всякую, какую видеть могуть. Да кабы одною снедью перебивалися, дык ведь намеднясь у Маньки Рыжей три простынушки свадьбешные зажевали, окаянныя! Манька же наша не прынцесса какая малахольная, дык она на двор вышла да конякам тем по мордам хворостиною и надавала. А рука-то у Маньки тяжела будет, от ейной рученьки и муженёк её, Ванька, под подушки хоронится. Знает, чёрт лохматый, что подушки Манька трогать не будет — подушки-то её от бабки досталися.
Ну дык Рыжая коняк тех хворостиною-то отстегала, оне и поразбегалися по дворам окрестным. Кабыть оне все поубёгивали, дык ведь аж цельных две коняки в дом-то Манькин заскочило! Один под лавкою схоронился, а второй в кадку с водой запрыгнул, как будто и нетути его тута! Токмо глаза в воде лупают. А Ванька, муж-то Манькин, водицы испить захотел: видно, вечерком до этого посидели с ребятушками знатно. Подходит он, значицца, к кадке, над водою наклоняется, а оттудыть на него глазья лиходейския вылупилися! Ванька поначалу онемел, с перепугу-то, а после заголосил. Знатно мужик заливалси: ажно у хаты крышу чуть не снесло. Манька со двора прибёгла — посмотреть с чего бы муженёк заливается, да тут вторая коняка, котора до энтого под лавкою хоронилася, видимо с большого перепугу прямо Маньке под ноги как выпрыгнет! Манька на пол брякнулась и сама заголосила не хужей мужниного. Тут ужо и тая коняка, что в кадке сидела, наружу показалася. Ванька с Манькой, энту лиходейску морду у себя над кадкой увидав, завопили пуще прежнего. Коняка из кадки выскочила — поминай как звали. Ванька токмо опосля приметил, что конь тот белый и подарочек на память долгую хозяевам хлебосольным оставил: навалил в кадку навозу свежайшего, моська басурманская!
Спросите вы, люд добрый: по какому такому праву по городу нашему всяки белы кони расхаживат? Дык вот история-то какая: на энтих конях прынцы заморские в город понаехали, а опосля пропали кудысь, как корова языком слизала (а про коровушек наших — энто злобныя наветы, не жруть оне, что попало). Люди знающие поговаривають, что прынцев всех злобна драконятина зажевала, котора за городом в лесу поселилася. Да вот только на кой драконятине-то прынцы посдавалися — энто нам неизвестно.
Вот намеднись сын кузнецов, Юрок (так-то его Георгием кличуть, да вот чтой-то никто его кроме как Юрком и не называеть), сподобился сходить в тот лес заповедный, змеюке той дракономордой бока намять ибо совсем уж житья не стало от коняк ополоумевших…